ЛЕВ ТОЛСТОЙ: «Я ВЫРОС, СОСТАРИЛСЯ И ОГЛЯНУЛСЯ НА СВОЮ ЖИЗНЬ…»
Но Лев Николаевич умел анализировать не только внешний мир. Он заглядывал в самые потаенные закоулки собственной души и препарировал свои страсти и страхи настолько откровенно, что это начинало касаться всех. Толстой никогда не писал о «бессмертии» как о реальном деле, которого человек должен будет добиться своим умом и руками. Он не увидел этого в зарождающемся прогрессе и не предполагал, что через 100 лет личное бессмертие станет нашей сегодняшней практической задачей.
Но он никогда и не успокаивался на мысли, что смерть есть благо, хотя большинство философов до него всячески доказывали это. Он так отчаянно терзался проблемой неизбежного ухода, лишающего нашу жизнь и смысла, и счастья, так дотошно искал приемлемый выход, кропотливо перебирая весь алфавит от «а» до «я», чтобы ответить на вопрос, кто же сумеет развязать этот узел, что пройти мимо его фигуры в нашей имморталистической рубрике мы просто не вправе. Лев Николаевич Толстой родился, был крещен и воспитан в православной христианской религии. В то время так воспитывали всех, но кроме религиозного воспитания и обучения, дети получали еще и научное образование, которое так или иначе подтачивало догмат веры. О том, что «Бога нет», Лев Толстой узнал в одиннадцать лет от одного гимназиста, пришедшего к ним домой в гости. Вместе со старшими братьями он принялся живо обсуждать эту новость. Материалистический взгляд на мир в то время становился среди людей образованных очень популярным и даже само собой разумеющимся. Многие его ровесники, взрослея, крестились и молились все больше по инерции и привычке, чем по душевному расположению, а со временем и вовсе по много лет даже не вспоминали о Боге. К восемнадцати годам Лев Толстой перестал ходить в церковь и верить во все то, чему его учили. И если во что и верил, то только в самосовершенствование – физическое и умственное. Ему хотелось быть известнее других, талантливее, богаче, важнее. Честолюбие и любострастие в обществе приветствовалось, а душевность и нравственные искания, стремление к добру вызывали насмешки и даже презрение. О последующих десяти годах с ужасом и сердечной болью Толстой написал в своей «Исповеди»:
«Я убивал людей на войне, вызывал на дуэли, чтоб убить, проигрывал в карты, проедал труды мужиков, казнил их, блудил, обманывал. Ложь, воровство, любодеяние всех родов, пьянство, насилие, убийство. Не было преступления, которого бы я не совершал, и за все это меня хвалили, считали и считают мои сверстники сравнительно нравственным человеком». В двадцать шесть лет Лев Толстой приехал в Петербург. Он сошелся с писателями и был принят ими в свою среду. Шесть лет богемной жизни Толстой охарактеризовал как существование в сумасшедшем доме. Все, написанное от сердца и направленное на поиск истины, принималось как бред и не получало ни поддержки, ни одобрения, а вот теории, оправдывающие распущенность жизни, вызывали похвалу и гонорары. Чтобы достичь славы и денег, требовалось скрывать все хорошее, что было в душе, и наоборот – писать о пороках считалось благом. Творческие люди сами считали себя значительно выше остальных. Люди, ничего не знающие о жизни, но умеющие писать, учили этой жизни других и при этом неплохо зарабатывали, особенно если становились известными и популярными. Вера в самосовершенствование трансформировалась в веру в «прогресс».
О том, что «Бога нет», Лев Толстой узнал в одиннадцать лет от одного гимназиста, пришедшего к ним домой в гости. Вместе со старшими братьями он принялся живо обсуждать эту новость
Это слово все чаще повторялось в разговорах, но толком объяснить, почему прогресс – это хорошо, никто не мог. В Толстом постепенно и неосознанно рос бунт против такого образа жизни и мыслей. У него нарастали сомнения и случались минуты недоумения, хотя по инерции он и продолжал еще участвовать в той сверкающей суете. Происходили события, словно «выдергивающие» его на время из опьянения.
Так, в Париже он был свидетелем смертной казни гильотиной. И хотя до этого он, участник войны, видел немало смертей, но теперь зрелище того, «как голова отделилась от тела, и то и другое врозь застучало в ящике», всерьез вывело его из душевного равновесия. Он вдруг понял – и не умом, а всем существом, – что никакие теории не могут оправдать дикости этого убийства. И даже если бы весь мир сказал, что это хорошо, это нужно, и привел бы веские доказательства необходимости, то и в этом случае, совсем по другим каким-то законам, может, по причине сжавшегося от сострадания всего только одного человеческого сердца, этой казни не должно было быть. Другим событием, снова остановившим на время карусель беспечной жизни, стала смерть брата. Его брат, родной и любимый, неожиданно заболел туберкулезом, около года промучился и умер молодым. Здесь не было казни, не было убийства или даже несчастного случая. Но сердце так же сжалось от боли и несправедливости. И еще от ощущения какой-то бессмысленности: вот пролетела жизнь еще одного человека. Зачем он жил? Зачем он умер? «Зачем заниматься новым имением, воспитанием сына, писанием книги? – размышлял Лев Николаевич. – Ну хорошо, у меня будет шесть тысяч десятин в самарской губернии, триста голов лошадей, а потом?» И Толстой терялся, не находя ответа на этот вопрос. Он говорил себе, думая о писательской славе: «Ну хорошо, ты будешь славнее Гоголя, Пушкина, Шекспира, Мольера, всех писателей в мире, ну и что ж!..» Жизнь остановилась.
Откуда-то повеяло холодом безысходности. И это произошло тогда, когда ему еще не было пятидесяти, когда был успех, семья, огромное растущее имение, уважение. А вместо счастья – ужас, что вся его жизнь – ни что иное, как проведенный над ним чей-то неуместный эксперимент или розыгрыш. Ведь не сегодня-завтра обрушатся болезни и смерть на любимых людей, причем обязательно, неизбежно, без исключений. И ничего ни от кого не останется. Все превратится в ничто. Тогда зачем было хлопотать? Толстой был потрясен, как он мог прежде не замечать этой печальной правды. Невозможно сказать, к каким выводам пришел бы Лев Толстой, если бы имел возможность узнать, что произойдет с миром дальше. Но сегодня он бы уже не смог не увидеть признаков грядущего всемогущества человечества и его физического бессмертия. Ведь это действительно достойный выход – выход действия, это – выход борьбы за жизнь: за жизнь свою, своей семьи и всех людей. И если проводить аналогию с восточной притчей, то это – когда ты знаешь о драконе, помнишь о нем, но не сдаешься, а ищешь научные пути, чтобы с ним сразиться. И победить.
